Описание традиций русского праздничного застолья нередко встречаются в записках и дневниках путешествий иностранцев, побывавших в России. Надо заметить, что иноземцы отдавали должное русской кухне. И русскому гостеприимству.
И.С. Шмелев, знаток человеческой натуры, в рассказе «Небывалый обед» раскрывает одну из сторон «загадочной русской души». С одной стороны – поклонение перед иностранцами и традиционное русское гостеприимство, с другой – неудержимая потребность наказать иноземца, нажившегося на простодушной открытости русских людей...

У нас в доме большая суматоха: небывалый обед готовят, для англичанина,– за Гаранькой из Митрева трактира побежали. Я спрашиваю у Горкина: «Это почему, небывалый? он важный англичанин? на царя похож, а?» А он сердится, говорит: «Еще чего скажи – на царя... набрал денег с дураков, а ему уважение!» – «С каких дураков, почему?» – «А, ну тебя... папашенька еще услышит».
Сам Василь Василич побежал за Гаранькой, только вряд ли захватит свежего: воскресенье; Гаранька, пожалуй, без задних ног. В кабинете – отец с Фирсановым. Как парадный у нас обед – всегда Фирсанов. Войну праздновали, когда Скобелев Плевну взял,– тоже Фирсанов был. Он сидит на диване; во рту сигара,– прыгает под губой,– и я смотрю на нее, как бы не загорелись бакенбарды. Стелется синий дым; отец не любит, и жавороночку вредно, но Фирсанов смолоду отравился, не может без сигары. Я сижу рядом с ним и даже через сигару слышу, как пахнет поварами,– такой дух от него, кондитерский. Английский обед Фирсанов готовить не берется, может только сервировать; взял бы, пожалуй, Лабунова, от графа Шереметева, да тот, на грех, к Преподобному отпросился. Отец спрашивает, справится ли Гаранька.
– Справиться-то он справится, а сами знаете, какой человек... каверзник самондравный, за то и из дворца прогнали. А всякий соус составит, такой ему дар от бога. У князя Долгорукова жил – и то – нагрубил, ге-не-рал–губернатору! Его князь в двадцать четыре часа из Москвы выкинуть грозился, да... очень, подлец, расстегаи хорошо умеет, нет-нет и посылает за Гаранькой, два жандарма его берут. И чтобы обязательно ему рябиновой две бутылки, а то никакой силой не заставить... хоть в Сибири, говорит, сгноите, вон какой. Как уж он год у Судака-паши продержался... на Зацепе у нас Судак-паша в плену жил. Халат какой подарил Гараньке.

В. Маковский. В трактире. 1897

– Привел-с,– шепотом говорит Косой, словно какую тайну,– свежего захватил-с...– и радостно встряхивает хохлом.
– Ты чего радуешься? – говорит отец.– Запраздновал? Давай Гараньку. Выходит рыжий взъерошенный Гаранька. На нем сальный пиджак без пуговиц, гороховые панталоны, легкие; калоши на босу ногу; в волосатом кулаке картуз с согнутым козырьком, похожим на копытце. Глаза зеленые, дерзкие; худой, высокий,– живой разбойник, Горкин его все так.
– Ну, вот я...– говорит он железным голосом и сует кулаки под мышки.
– Э, Гараня...– трясет бакенбардами Фирсанов,– порядка не знаешь, не здороваешься? В дом тебя позвали, а ты с Хитрова рынка чисто.
– Ну, здрасьте...– нехотя говорит Гаранька.– А не нужен, дак я...– И он поворачивается боком.
– Не нужен – не звали бы,– говорит отец.– Английский обед можешь?
– Чего ж не мочь! – через губу говорит Гаранька.– У Судака-паши не то готовил. Вам как... парадный или простой?
– Парадный. Англичанина провожаем, известный человек.
– У-у... самый английский? – мычит Гаранька и начинает мотать ногой, будто хочет швырнуть галошу.
– Нет, сперва проспись, после поговорим! – говорит отец, хмурясь.
– Это как же? – встряхивается Гаранька дерзко.– Не желаете – могу и уйти! – И опять повертывается боком.
– Вот за что тебя из дворца прогнали...– грозится ему Фирсанов,– за твои каверзы! А ломаешься – Лабунова возьмем.
– Зовите Лабунова. Беспокоите только... Ла-бу-но-ва! – И он уходит.
– Вот, с... с...! – говорит отец и сбрасывает костяшки-счеты.
– Дозвольте доложиться-с...– просовывается Василь Василич.– Не ушел-с, сейчас обойдется... маленько не при себе, не свеж-с.

– Настояще-английский вам? – слышится за Косым.– Когда изволите?
– Одумался? Завтра надо.
– Можно. Любят погорячей. Суп из хвостов – первое удовольствие им. Ихней рыбы не найдем – сомовины возьму, под лимончиком с синдереем, уважают синдерей. Розбив, понятно, на хересе с синдереем, захреновым. Индейка, опять под синдереем... можно и баранье филе, под чесночок, соус мадерный, с диким медом на битых сливках, желе брусничная. Ну, пудинги, понятно, с пламем... да уж, послов кормил! Закуски там, водка можжевеловая, портер, понятно...
– Это уж Фирсанов оборудует.
– Дозвольте, скажу-с...– просовывается голова Косого,– горькую шибко уважают, с перехватцем-с!

– Он, с... с... говорят, кошек ему зажаривал.
– Кошек не кошек, а галку за рябчика подавал. Такой ему дар от бога.
Отец говорит, что купечество уважило англичанина, на прощанье, и ему в грязь лицом ударить не годится, надо для русской чести; поедет к себе, будет рассказывать про Москву. – И меня учил верхом ездить, и плавать учил, еще мальчишкой я был. Известный человек, надо, Губонин в «Московском» его кормил. Куманин на французский манер, всякие салаты были, а я хочу его удивить, в сюрприз, настояще английским угостить.
Просовывается в дверь вихрастая голова Василь Василича, глаз весело стреляет, распухшее лицо красно,– Косой уж успел заправиться.

Гости понемногу отъезжают. Клин велит позвать повара Гараньку, но Гаранька без задних ног. Трут ему уши плотники, приводят в чувство. Он мычит и мычит: «Пере-ло-жил... дикого меду... три палки...» Это вот в тот, в «пик-пик». Из кухни приходит Марьюшка, кричит: «Чего там, он, разбойник... касторка стояла в уголку, верховые сапоги барину смазывать, в соус ее и опростал, с озорства, поварята сказали!» Клин говорит: «Ну, это ничего, только полезно... да с перцем еще, вот и оказало скорое действие». Велит показать соус. Испуганный Фирсанов докладывает: «Что было – все Василь Василич вылизал, очень понравилось».
Уж и было смеху! Так все и говорили после, в поговорку: «Смотри, много не ешь, «кинги» не приключилось бы». Наутро спрашивают Гараньку, а он не помнит. «Да что я, враг, что ль, себе! Это старуха мне со злости напакостила, влила!» Спрашивают поварят, а они напугались, божатся – ничего не видали, а старуха захаживала, как Герасим Семеныч отлучался. Спрашивают Марьюшку, а она – хоть иконы сымать, всеми святыми божится: «Да что я, нехристь какая, что ли? людей травить?»
Так ничего и не дознались.

В. Муллин. Купцы гуляют. 2015

В кухне шумит Гаранька. Марьюшка даже образа вынесла и гераньку, сидит – пригорюнилась в передней, без причалу, вздыхает-шепчет: «Нечистая сила, окаянный!» Я показываю ей, в утешение, картинки в поминанье, как душа по мытарствам ходит. Она вздыхает, тычет пальцем в картинку: «Вон он, в аду горит... живой Гаранька! И рыжий, и глаз зеленый, злющий... такой же окаянный!» В кухне, говорят, сущий ад. Поварята визжат в чаду, выскакивают на двор, как шпаренные, затылки все потирают: скалкой Гаранька лупит. Гремят кастрюли, плита так и полыхает,– как бы пожару не натворил. Косой заглядывает в окошко кухни и отходит на цыпочках, поднявши руки: «Ох, чего вытворяет мудрователь!» Затребовал льду корзину, дрова, чтобы без сучка, березовых... такой леестр прописал – половины в Охотном не достали, к Андрееву погнали, на Тверскую. Лимонов, синдерею, дикого меду палок, перцу самого едкого, хвостов бычачьих... на рябчиков и смотреть не стал – «с прострелом, не годятся!». На какие-то кеки-пряники ананасов затребовал... Поварята визжат: «Мельчей колите, а лучину велит щипать!» – Дровами недоволен. В кухню войти – боже сохрани! Дворник носил дрова... «Глядеть страшно,– говорит,– ножом пыряет, а кругом огонь и лед!» Все говорят: «Он и так-то въедлив, а как при деле – и не связывайся с ним лучше, ножом запорет». Я и к кухне не подхожу».

– Для ихнего сыру... рябчиков тертых,– печенков, на коньяке. Заячий пирог... да без зайца обойдусь: паштет из рябчишной требухи – не отличишь. Хотите – сами по моему леестру, а то я в Охотный могу?.. Сами. Только полная чтобы воля мне, подручных и медную посуду, очистить кухню... окромя положенного, две бутылки рябиновки. После обеда зачинаю! – И, мотнув головой, уходит.
– Ах, с... с...,– говорит отец.
– А во дворце-то как мучились...– говорит Фирсанов,– главный повар чуть от него не удавился. Из-за пирожков только и терпели... выгнали-таки.
– Дозвольте сказать, – опять просовывается Косой, – господин Энтальцев, поздравлятель... приятели с Кингой. И могу, говорит, для конпании, для разговора, умеет по-ихнему... у Бахрушина в сюртуке сидел, разговоры разговаривал с Кингой. Просится пообедать, для разговору.
– Вон что. Хорошо бы, правда...– говорит, обдумывая, отец, – у Куманина гувернантка разговаривала, у Губонина директор от Бромлея. Хоть и может Кинг по-нашему, а надо бы. Да только как бы не напился... и одежи у него нет приличной. Ну, можно ему сюртук дать.
– Теперь одетый ходит, после тетки тыща рублей ему досталась. И теперь только портвейн пьет. Ну, рюмочку ему налейте, а стаканчиков не ставьте.
– Пусть вечерком зайдет, посмотрю. Хлопочешь... вместе теткину тыщу пропиваете, знаю тебя!
– И никак нет-с, разок только угостил, по случаю тетки.

***

***

***

Вечером Горкин со скорняком сидят под сараем на досках, что-то все шепчутся. Я спрашиваю опять, почему обед небывалый, а Горкин только: «Папашенька чудит, не наше с тобой дело». Скорняк говорит: «Им не обед, а по шеям бы... мы турков победили, а они нам навредили!» Я спрашиваю: «Кому по шее?» А Горкин сердится: «Нечего тебе встреваться». И вдруг из кухни бежит Гаранька! И – прямо под колодец. Кричит Косому: «Качай, запарился!» Утирается колпаком, вытаскивает бутылку и, из горлышка,– буль-буль-буль. Глаза у Гараньки страшные – кровяные, на фартуке – нож огромный, болтается. Садится на доски, страшный. «Перцем этим глаза проело... Капризные черти. Каждый человек ест и хвалит, а энти... все не по их. Навидался во дворцах послов этих! Он не глядит на тебя, а... мычит, с... с... такой-сякой, я, первый человек!» Скорняк уважительно говорит Гараньке:
– И вот что, обратите внимание... почему они нам воспрепятствовали? Мы турков победили, а они...
– Дармоеды, больше ничего! – кричит страшным голосом Гаранька и опять булькает.– У Судака жил... галок им подавал, ло-пали! С ими как надоть?.. Ло-пай! А то – к лешему под хвост!..
– А ему почет-уважение, обе-ды! – говорит Косой.– На наших глазах вылупился. Панкратыч знает, как Мартына обманул... перешиб его наш Мартын, на Москва-реке плавали. Господа избаловали, сто тыщ он нажил, ездить учил! Без его не уме-ли... Десять годов тому казаки наши на Ходынку его заманивали, сто рублей закладу: пожалуйте потягаться, можете скусить гривенник с земли, на всем ходу? А на- ши скусывают. «Желаете скусить?»
– «Не желаю. Не желаю морду обземь бить... у вас морда казенная, а у меня заморская». Хитрый оказался. Пальцы-мейстер умолял, Козлов: «Господин Кинга, скусите гривенничек, покажите ловкоту!» Казаки ему вперед давали: «На суконку гривенник положим, морды не повредите, докажите!» Не стал, не может. «Я,– говорит,– по-ученому учу». Набаловали. Сто рублей на день выгонял! Барин Александров вдрызг прогорел, с ним крутился, все дороги ему открыли. И господин Энтальцев, пьяница наш... тоже весь израсходовался. Они вон кончились, а Кинга сто тыщ набрал, и почет-уважение ему. Чудит папашенька...– говорит мне Василь Василич, пыряя глазом,– а ты не сказывай, чего Косой говорил... мы промежду себя говорим.
– Чего ж черту такому в брюхо еще пинать? – кричит Гаранька, а Горкин ему ласково: «Не шуми, не шуми, Гараня».– Не шуми... Знал бы – не взялся бы нипочем... из уважения только к заказчику. Три ему перец, черту!» Вся охота у меня пропала. Чертенята мои как бы чего...
Булькает из бутылки и идет шуметь на кухню. Поварята, выглядывавшие в окошко, скрываются. В воротах показывается господин Энтальцев, в чесучовом пиджаке, в шляпе и с тросточкой: идет, помахивает. На нем даже и воротничок крахмальный, и помолодел будто, только нос еще больше раздулся и посинел и серые мешочки под глазами обвисли ниже.
– Легок на помине,– говорит Косой,– садитесь, господин Энтальцев.
– А, милашка...– сипит Энтальцев и треплет меня по щечке,– доложи папа, Валерьян Дмитрия, мол, по приглашению, для разговора.
– Я доложу,– говорит Косой,– не беспокойтесь, дело ваше на мазу; пировать будете, сюртучок вам и жилетку бархатную, в цветочках, подобрали.
– Погляжу, пойдет ли еще мне. Сигар, главное, не забудьте, англичане без сигар не могут. Бывало, курил – целковый штучка!
– Вот и прокурился.
– Не прокурился, а... благодетельствовал. Кингу, бывало, на сапоги давал, а вот – двести тысяч от нас везет! Встречаю намедни – дай четвертной, до завтра... деньги в банке, банк на замке, праздник. Трешник! Ну, не сквалыга?.. Черт с ним, пойду на пир, доставлю удовольствие, для шику.
Горкин крутит головой и машет: «А, грех с вами!» – и уходит к себе в каморку.

Декабрь, 1934 г

***

Съезжаются к обеду – Кашины, Соповы, Бутины-лесники, Болховитин-прасол,– в длинных сюртуках, важные. Барыни, в шумящих платьях, в шляпах, с золотыми длинными цепочками в передвижках, рассаживаются в гостиной. Фирсанов оглядывает парадный стол, заваленный серебром и хрусталями. Из коридора мне видно, как Энтальцев сидит под фикусом и потирает руки, а то заведет пальцы за пальцы и потрещит, покрякает. Оглядывает на себе сюртук, голубой бархатный жилет в цветочках. Смеясь, спрашивают его: «От Живого или от Мертвого?» Это такие магазины. Он потягивает повислый ус и старается рассмешить,– стыдно ему как будто: «Не пора ль нам, братцы, выпить? Не пора – ли закусить?» Говорят – пора, да Кинга вот запоздал. На парадном кричит Косой: «Кингу привезли, примайте!» Отец говорит: «Пантелеймона, что ли, привезли... примайте». Входит Кинг, в важном сюртуке и в серых брюках, лысый, сухой, высокий,в рыжеватых бачках, ставит палку с собачьей головой, и его ведут в столовую закусить. Энтальцев расшаркивается с Кингом, Кинг смеется: «А, машейкин!» Отец подбадривает: «Разговаривай, не робей». Официанты юлят, с тарелочками. Энтальцев причмокивает: «Амбрэ с гвоздичкой!» – и говорит: «Альон!» – должно быть, английское словечко. Говорят: «Нальем!» И Кинг говорит, совсем хорошо: «Вы-пьем». Фирсанов просит: «Самый английский сыр-с, с синдереем-с!» Наливают Кинге можжевеловой, которая называется по-английски – «жин». Энтальцев пристает к Кингу: «Скажи – можжевелка!» Говорят: «А ну-ка, выверни!» Кинг говорит: «Мижи-мелка!» Смеются: мышья елка. Энтальцев ходит с двумя бутылками, напевает «Стрелочка»: «Я хочу вам наливайт, наливайт, наливайт...» Косой за дверями шепчет: «Сейчас нарежется, никакого разговору от него не будет». Черный Кашин, крестный, кричит Энтальцеву: «Варя, шпарь ему по их!» Энтальцев говорит быстро, знакомое: «Анки-дранки-дивер-друх-тиберфабер-тибер-пух», а сам приплясывает. Кинг лопочет ему: «Гаулау», а Энтальцев наперебой: «Зендель-вендель козу гнал, Кинга денежки забрал!» Покатываются, кричат: «Загвазживай!» Кинг берет Энтальцева за нос: «Ти зулик, машейкин!» Энтальцев говорит в нос: «Все родимые слова знает, обучили мы его с Васькой Александровым... Скажи: «Черт!» Кинг устраивает губы, чтобы свистнуть, и выговаривает «Тчарт». Потом говорит: «А ти... ши-тра-па!» Фирсанов просит «опробовать самое которое англичаны уважают, зовется «спай-де-нас»,– все послы кушают, повар нахваливает». Говорят: «А ну, каков таков «спать-не-даст»?» Кинг пробует вилочкой что-то густое, красное, пучит глаза и набирает духу. Говорит, поперхнувшись: «У-у... казица... пи-пик... соус наш!» Пьет можжевеловку и набирает себе «пи-ки-пик». Пробуют и другие, говорят: «У, злющий, не продохнешь». А Кинг ест с удовольствием, хрипит: «Не весь мокут пик-пик наш!» Энтальцев тоже накладывает «пик-пик»,– не то едали! Хвалит – облизывается: «Медом... маслится хорошо... под него море выпьешь!» – поглаживает жилет. Отец отводит его подальше. Кинг накладывает еще «пи-пику», говорит: «машейкин»,– хорош.

Двигаются к обеду, в залу. Подают суп из хвостов, «заячий пирог». Нахваливают, такого никогда не ели. Кинг говорит: «Эта такая... как ват, мягкий гразь»,– и просит еще кусок. Косой смотрит со мной за дверью, все крякает. Пахнет от него водкой, глаза остановились, страшные. Все уходят в столовую, закусить. Несут сомовину с красным соусом, потом индейку под синдереем... У Энтальцева нет стакана, но ему подносят из своего соседи. Просят: «Ну-ка, поговори!» Энтальцев встает со стаканчиком и начинает – по-английски: «Гау-лау... микки-вики... дую-вздую...» – как самый настоящий англичанин. Косой шепчет: «Гляди ты, как отличается». Все смеются, Кинг говорит: «Ти... ма-шейкин!» Несут «пудинг с пламенем», самое главное,– на серебряных блюдах башенки, румяные, в пупырьях, из середки и по бокам мотаются синие языки огня. Кинг кричит радостно: «Браво, наш пудинг, ура!» Косой вдруг вскрикивает, вбегает в залу и начинает плясать, как пьяный. Пролился огонь из блюда, официант споткнулся. Ничего, потушил Косой, вернулся ко мне, говорит: «Все во мне горит, пойду попью». В зале кричат, что пожар надо заливать. Шампанского! Хлопают пробки. Тянутся к Кингу чокнуться. Проходят в гостиную, на кофе. Кинг разваливается в креслах, закуривает «царскую» сигару. Всех обносят сигарами. Берут «на память» и некурящие. Энтальцев сует в карманы. Стелется облаками дым. Разносят кофе с какими-то «кеки-пряниками», на ананасе. Кинг в восторге кричит: «Сами ма...шейкин!» – значит, очень уж хорошо. Мы с Косым пробуем за дверью: совсем не пряники, а кулич с вареньем и миндалем. Проходит крестный, замечает меня, поднимает и говорит: «Идем, пропой англичанину песенку, мастер ты». Приносят и ставят перед Кингом. Кинг щелкает на меня зубами, вынимает из кошелька серебряный пятачок и говорит: «На костинцы, на чай... купи сахарни-сладки... Спей песеньку маленьку... бау-бау». Мне стыдно, но все просят, и отец велит спеть. Я начинаю «Ах, попалась, птичка, стой»,– смотрю в пуговку на животе у Кинга и вижу, как он... уже не вижу пуговки, а большая рука его трет жилет, и как будто что-то икает там. Я припеваю – «отпустите полетать, развяжите сети...» – и вдруг жилет поднимается, и серые коленки идут куда-то... Говорят: «Чего-то с ним, смотрите какой!» Кинг стоит у двери, сгибается и крякает, трет живот. Просит: «Ведите меня... пожалиста... очень скоро... не потерплю». Отец манит его, бежит, распахивает двери в сени. Кинг идет, прихватив живот. В гостиной гогот, все давятся, говорят: «Это вот угостили, по-английски!» В сенях страшный шум, будто бьют в пол ногами. Кричат: «не пускает, дверь на крюке!» Кинга уводят кверху, в другое место. Отец отчитывает Косого: «Чего заперся, мошенник?» – «Ну, мочи нет!» – говорит Косой, бледный, на себя непохож. Бежит Энтальцев, качается: «Ножами режет!» – кричит в сенях: «Уж не отравились ли, боже упаси?» – говорят кругом: «С огнем-то ели!» – «Нет, это не от огня, а... пик-пик-то этот... он сколько съел! И барин наш напробовался... спи-ка это».
Косого официанты уводят в мастерскую: совсем, говорят, свернуло. Уж не холера ли, на Хитровом, говорят, трое вчера скончалось. Ведут Кинга, зеленого, кладут на диван в столовой. Попить просит. Говорят: «Не давайте сырой воды, дать ему водки с солью». Ведут Энтальцева, укладывают на подушки на пол. Дают капли д-ра Иноземцева. Оба кряхтят и стонут. Послали за доктором Клином, Эраст Эрастычем. Отец растерян: еще трое недомогают. Клин – в городской больнице, рядом. Приезжает, осматривает, велит рвотного дать и молока побольше, компресс... Возможно, что и отравились, говорит.

А. Шишкин. За обедом. 2010